в заключении, ни в северной ссылке Лиле не выжить. Возможно вмешательство и куда более влиятельного Лилиного знакомого, почти родственника — мужа свояченицы: Мария Васильева, младшая сестра Воли, вышла замуж за Вячеслава Менжинского, с 1926 года — председателя ОГПУ, в прошлом — антропософа. После революции оставивший Общество, Менжинский тем не менее явно сочувствовал бывшим собратьям: при его председательстве сроки за антропософию были детскими — три-пять лет, причем отбывали их преимущественно не в заключении, но в ссылке (а вот в 1930-е годы последовали лагеря и расстрелы). Что ему стоило пересмотреть дело родственницы и смягчить наказание?

Так или иначе, хлопоты неизвестного друга возымели действие. 1 августа Лиле предъявили смягченную версию приговора — высылка минус шесть городов (Москва, Ленинград, Харьков, Киев, Одесса, Ростов-на-Дону), с правом самостоятельно выбрать город для проживания.

Лиля выбирает Ташкент.

Существовали ли другие варианты? Возможно, Волошин предлагал Феодосию, а московские друзья — ближние города «за сто первым километром» — Рязань, Александров, Владимир? Теплые южные гавани также для нее не запретны: думала ли она о том, чтобы поехать в Новороссийск к Архиппову, который уж конечно нашел бы для нее место, или в Екатеринодар, где еще помнили «Птичник» и детский театр?

Наверняка подобные предложения звучали. Но Лиля, осознавая, что после изматывающего заключения она уже не оправится, попросту не желает отягощать кого-либо обязанностью ухода за ней. Да и друзья ее: Усов, Архиппов, шекспировед Смирнов, не открещивающийся от знакомства со ссыльнопоселенкой и даже предлагающий ей работу… Понимают ли они, чем это может грозить? Не обернется ли их доброта неприятностями для них же? Нет, уж лучше ехать к «меченому» Воле, которому нечего терять, ибо, недавно освобожденный, он тоже под подозрением. К тому же в Ташкенте у Воли — постоянный адрес, устроенный быт: в доме 9 по Крючковскому переулку, нанятом Всеволодом Николаевичем у вдовы Власовой, Лиля останавливалась и прежде — ей нравились шум арыков, шелест чинар во дворе, нравился небольшой флигель с террасой, в которую вросла старая груша…

Туда она и отправляется в августе 1927-го — с тем, чтобы, встретившись с мужем и поселившись в максимально комфортных, насколько это было возможно в ссылке, условиях, спустя две недели, 26 августа, отправить Архиппову отчаянное письмо со словами: «Здесь я умираю».

Домик под грушевым деревом

Почему так? Почему в хлебном, солнечном и, казалось бы, благополучном Ташкенте Лилю одолевает такая тоска?

Ее быт налажен — Всеволод Николаевич постарался как мог. Освободил флигель, где Лиля могла бы жить в тихом уединении, выкрасил маленькую светлую комнату, напоминавшую келью, в Лилин любимый фиолетовый цвет — чтобы было как в Петербурге, раздобыл фотографию того самого изображения Иисуса Христа, которое, по словам Штейнера, больше всего походило на Его прижизненный облик. Волошин, получив от нее сообщение, что утрачены все картины и фотографии, прислал несколько акварелей — посещавшие Лилю в Ташкенте друзья вспоминают, что вся стена ее комнаты была ими украшена, а на столе в керамической чашке поблескивали коктебельские камушки. Их Лиля любила перебирать, отрываясь по временам от привычной работы — чтения и переводов: уже упоминавшийся Александр Смирнов попытался привлечь ее к новому коллективному переводу «Дон Кихота». Но, увы, сил ее не хватает даже на обожаемого Сервантеса, а то, что сделано, напечатать не получается, и оно оседает в архивах.

Не получается и поверить, что здесь, в Крючковском переулке, теперь ее дом. Несмотря на искренние старания мужа, восстановить привычную обстановку, в последние годы бывшую для Лили истинной «заменой счастия», уже невозможно. Жара, противопоказанная ей, притерпевшейся к влажному петербургскому климату; отсутствие полюбившейся работы со старыми книгами, в которых она находила спокойствие и умиротворение; расставание с друзьями; жизнь вместе с Волей Васильевым — к нему Лиля, конечно, испытывала благодарность, но необходимость совместного быта ее тяготила, — все это медленно и неуклонно подтачивало ее силы, лишало устойчивости. Только-только обосновавшись в Крючковском и не успев даже как следует отдохнуть от мучительного заключения, Лиля уже начинает рваться обратно — на север. Показательно ее письмо к Максу, написанное по истечении нескольких месяцев ссылки:

Дорогой Макс! ‹…› Я ведь очень верю в тебя, и от тебя мне не трудно просить помощи. Милый, если еще можешь помочь мне — помоги (через В.), чтоб мне скорее вернуться домой. Мне тяжело здесь думать о 3-х годах.

Мне очень надо быть дома, я так устала, что сил у меня уже не хватает больше. Я думаю, что это — последние годы моей жизни. Мне хочется быть «дома», с любимыми. Ты поймешь меня, Макс. Здесь мне очень холодно и одиноко.

Мне не трудно просить тебя, Макс[246].

Да, Макс, даже в страшные революционные годы отовсюду стремившийся в Киммерию, понимал Лилю в ее исступленном желании вернуться домой. Только что он мог сделать? Обратиться к таинственному «В.» — как предполагают, Волькенштейну, Лилиному знакомому по «Птичнику», сделавшему неплохую карьеру советского адвоката, специализировавшегося на «процессах» собратьев-писателей?[247] И что означают эти слова — «дома…» (ну, это-то ясно), «с любимыми»: значит, Воля — не в счет, нелюбимый?

По-видимому, внутренней близости между ними давно уже нет. Воля старается, но стремление Лили к интенсивному духовному контакту, к той высоте и насыщенности общения, которое было у нее с Юлианом, Владимировыми и Волошиным, — не для него. Он нередко уезжает в командировки, в том числе и далекие; Лиля остается одна и тоскует по упорядоченной прежней жизни — по матери, по ласковой и спокойной Лиде Брюлловой, по ее шумным детям, конечно, по Юлиану…

Впрочем, с Юлианом она очень скоро увидится. Тот, выяснив, что Лиля отбывает наказание в Ташкенте, просит руководство Азиатского музея Академии наук отправить его в Японию как перспективного молодого сотрудника — в целях ознакомления с научно-исследовательской деятельностью японских синологов. По дороге в Японию заезжает в Ташкент. Облик Лили, испуганной, истощенной, измученной болями, вызывает в нем жгучее сострадание. Поддержать бы ее, вдохнуть в нее жизнь — только как? Всё, что давало ей силы и мужество, отнято: заниматься антропософией запретили (она и сама написала расписку в ленинградском ГПУ, подтверждая, что впредь не считает для себя возможным вести работу в антропософских собраниях, носящих хоть какой-либо организованный характер), книги изъяли, работы в Ташкенте для нее нет… Стихи? Однако известие о том, что собранный с таким старанием «Вереск» рассыпали («„Вереск“ завял, засох навсегда…»), наводит на Лилю глубокую грусть. Она не хочет больше писать стихов и